ну, конечно. если бы авалакх не докладывал эредину буквально все, то что-то бы точно сломалось. возможно, их всех бы поглотила чума или единороги снова бы постарались встать на дыбы и заявить на нее свои права — цирилла не знала и знать не хотела того, насколько все это может обернуться плохо ей. но ее учили — везде есть и хорошая сторона, вот только здесь она ее — не видела. ен могла просто. да и есть ли она в том, что ее буквально держат взаперти, а единственный раз, когда она буквально угнала коня — ее вернули обратно и заперли?

она устала. так сильно устала от всего этого, что вместе с тем, как сильно она хотела домой, она начинала молиться — вот бы понести.

понести, чтобы все это закончилось и ее отправили домой.

но едва ли бы это случилось, потому что здесь куда ни плюнь — у всех свои планы на нее. и это раздражает. так сильно, что она хочет вылить это вино эредину если не в лицо, то хотя бы на голову, лишь бы стереть с чужого лица это безразличие вместе с усмешкой, от которой мороз по коже.

что же, ей пора было действительно признаться в том, что она никуда не сбежит, что живой ее точно не отпустят, но ей так же стоило признаться себе еще и в том, что эредин ее привлекал. так, как может привлекать открытый огонь свечи мотыльков; как может привлекать свобода; как может привлекать небо птиц. и от этого становилось страшно, потому что она не хотела быть ведомой, не хотела быть во власти еще большей, чем над ней имеют.

но эредин здесь чувствует себя совершенно свободно, он даже поднимается и подходит к ней, выдыхая на ухо то, чего она так сильно не хотела слышать.

— ты не можешь судить о моих умственных способностях, эредин, — он почти что щерится, и если бы цирилла была кошкой, то у нее бы шерсть стояла дыбом. но она лишь смотрит на мужчину, смотрит на того, от кого зависит вообще то, останется она жива или нет, и кусает себя за язык; кусает, потому что знает — одна ошибка и ей не простят.

но эредин ничего больше не делает, а ее бедра невольно сжимаются и только усилием воли она не краснеет от того, как же это все глупо и отвратительно одновременно. чтобы сбежать она ни к кому не должна ничего чувствовать, но вместо этого она сейчас ощущает себя уязвленной и чертовы мурашки от чужого шепота, что все еще гуляют по ее спине.

— неужели ты думаешь о том, что я могу подружиться с авалакхом? я не такая дура, знаешь ли, — это звучит практически жалко, как если бы она умоляла его поверить в ее слова, но цирилле ничего не остается, кроме как поднять бокал и сделать глоток слишком большой для того, чтобы горло обожгло и свело судорогой.

вот только кашель она давить умела.

следующие же слова эредина заставляют ее чуть нахмуриться.

— и что же ты хочешь от меня? чем я могу помочь вам всем больше, чем то, что я уже притащена сюда буквально для одной цели — быть инкубатором?, — она загнанна в клетку, она не может отказаться, но и не отказаться — тоже. не может, не имеет права, не имеет даже мысли об этом, потому что авалакх слишком хорошо играет на ее чувствах и эмоциях, а эредин последний гвоздь в крышку гроба забивает в момент, когда говорит о том, что она так хочет.

— он сказал, что как только я рожу, я буду свобода. что же ты хочешь предложить вместо этой такой выгодной сделки?, — цирилла всегда была такой, всегда была острой на язык и даже сейчас, когда она вскидывает собственную голову и смотрит в чужие глаза, она не собирается сдерживать яд и сарказм.